Игры с минувшим - Галина Сафонова-Пирус

– Чаво ревёшь-то? Всех девок замуж выдають.

И выдали. Мужа звали Федор, и родила она ему пятнадцать детей, а выжили только трое: Гришка, Федор и Аниска. Была и Аниска очень красивая, а когда пошла работать на железную дорогу, то познакомилась с Алексеем. Фамилия его была Болдырев, а по прозвищу Писарев, потому что батька его служил писарем да и он был грамотный.

– Приду свататься, – сказал вскорости.

И сосватал. Утром, после свадьбы, молодые проснулись, а через дыру собака в хату лезет. Собралась Аниска готовить обед, а соли и нету, вот и отдала мужу свои деньги, что собрала на Троицу. Пошел тот в лавку и купил десять фунтов соли, хлеба.

Жили они на Масловке, что под Карачевом, и была у них одна лошадь. Потом купили телёнка и еще одну лошадку, которая жеребилась каждый год, поэтому через несколько лет у них было уже три. Стал Алексей на этих лошадях работать, возить в Брянск купцам зерно, а это – за пятьдесят километров от Карачева. И стали они хорошими, зажиточными хозяевами. «Где лад – там и клад».

А вот Листафоровы, мои предки по отцовской линии, имели мельницу, мололи крестьянам зерно и были нечисты на руку: «отсыпали себе мучичку-то».

Свекровь родила четырнадцать детей, из которых мальчики выживали, а девочки умирали».

Тогда еще не думала, что вот такие мамины рассказики через несколько лет так увлекут меня, что позже, – почти три года, – буду записывать и записывать их вначале на магнитофон, который буду брать на работе (пока не заподозрят: и зачем берёт так часто?.. ведь магнитофоны только для журналистов радио… режиссёрам не положено!.. и перестанут выдавать), а потом в ученические тетради.

И записи эти станут для меня на долгие годы терзанием, увлечением, радостью, когда начну редактировать их, выстраивать композиционно, «монтировать», стараясь сохранить стиль маминой речи, местный выговор, интонацию.

В общем, станут тем, с чем интересно и осмысленно жить.

В две тысячи первом году повесть издам в местной типографии за свой счёт под названием «Негасимая лампада», через семь лет выпущу «в свободный полёт» в Прозу. Ру. как «Свет негасимый», а потом, разбив на главки, переименую на «Ведьму из Карачева», помещу и на другие литсайты, – пусть читают те, кто захочет узнать правду о двадцатом, социалистическом веке России, со слов простой женщины.

Владимир Константинович приезжал со своим сыном. Как же он не похож на своего отца! И некрасивый, и какой-то развязный. Если Владимир Константинович будто бы и не замечает нашей обстановки, то Сашка вначале покачал нашу табуретку, усмехнулся и только потом сел. Нет, он совсем не такой, как его отец.

Когда уже работала на телевидении, пришел к нам Сашка вторым режиссером. И не был он таким уж неприятным, – мы с ним были в хороших отношениях, – но для меня его восприятие жизни казалось тогда каким-то несерьезным. Да и в характере его было нечто от шалопая, – поверхностное, насмешливое, хотя зачастую и обаятельное. (Сейчас-то часто кажется: а, может, так и надо было относиться к жизни? Не педалировать, не драматизировать события, чаще защищаться юмором?)

А тогда была я главным режиссером и ко всем безобидным выходкам Сашки относилась без юмора, хотя и не «педалировала». Ну, например, монтировал он сюжеты на киноплёнке, особенно не всматриваясь в изображение, – крупный ли план, средний или общий? – да и не отсчитывал их на секунды, а просто наматывал плёнку на локоть и бросал монтажнице. Примерно через год, когда что-то натворил в командировке, – толи в лесу подстрелил лося, толи свинью колхозную, – его неожиданно уволили, а к тому времени Владимир Константинович уже не мог его защитить, – был на пенсии, – и только позвонил мне: может, как-то уладите это дело? И я попыталась, но безуспешно. Было неудобно перед «В.К.», но что я могла сделать, если «дело» сына дошло до Обкома с формулировкой: «Поступок режиссера А. Соколовского несовместим с поведением работника идеологической организации».

Шли два пьяных мужика: длинный, в черном пиджаке и стоптанных валенках, вёл под руку маленького в больших сапогах со сдвинутой на затылок кепкой и выделывали они замысловатые зигзаги под песню: «Вот закончится срок приговора и наступит свободы пора…». Держались на ногах плохо, но пели, не коверкая слов, и прохожие улыбались, да и я не смогла не улыбнуться, но еще вспыхнуло и чувство жалости к ним.

Владимир Константинович устроил Виктора директором киносъемочной группы на телевидение в Брянске. Работа интересная, но плохо, что мой братец там очень скучает и не хочет искать квартиру, поэтому каждый день ездит домой.

(Мое письмо маме, когда она ездила в гости к Николаю в Ленинград):

Как тебе гостится? Хотя бы написала несколько срок!

А у меня с котами и собакой мука: ничего, паразиты, не жрут! Я уж думала: не голодовку ли объявили, требуя, чтобы ты скорей вернулась? Но, оказалось, нет. Вчера купила сто грамм конской колбасы, про которую поют: «Сперва ты меня носила, теперь я тебя ношу», сварила им похлебку, приправив этой самой колбасой, так они сразу её сожрали, но кто-то из них ночью утащил оставшийся кусок, вот теперь и гадай: чем их кормить?

А так все нормально. В доме у нас тепло, по сравнению с улицей, и ниже пяти градусов температура не опускалась. Виктор приезжает из Брянска часто. Отснял еще один фильм. Ну и хохотали же мы, когда его показывали по телевизору! Вначале-то запустили вверх ногами, а мы сидим и думаем: что бы это значило? А вообще-то фильм там очень хвалили и ставили в пример всем операторам. Во как! И ты в нём была. Со своими пирогами. Именно это всем и понравилось.

Да, ма! Ты знаешь, какое письмо мне прислали из Института? Надо пройти практику в библиотеке, так что придется ехать в Брянск, в нашей-то нет ни методического отдела, ни библиографического. Одна я этого не решу, поэтому, когда приедешь, будем думать.

Уже давным-давно!.. низко нависшие тучи, холодный моросящий дождь и грязь, грязь, грязь! Кажется, проникает и в мысли.

Наверное, несет меня по течению. И не во что вцепиться, чтобы пристать к берегу, обрести успокоение.

Неужели вот так – всю жизнь?

Из «Сиддхартхи» Герман Гессе:

«-Ты похожа на меня, Камала. У тебя, как и у меня, внутри имеется тихое убежище, куда ты можешь уйти в любой час и чувствовать себя дома. А большинство людей похожи на листья: они носятся в воздухе, кружатся, но, в конце концов, все равно падают на землю; другие же – и их немного – словно звезды: они движутся по определенному пути, и никакой ветер не заставит их свернуть с него, потому что в самих себе несут свой закон и свой путь».

Так кто же я? Кружащийся и падающий листок или звездочка, которая «движется по определенному пути»?

Нет, не знаю.

Но через годы пойму: да, только и чувствую себя «дома», в том самом «тихом убежище», о котором пишет Гессе, когда остаюсь наедине с собой.

В семьдесят втором закончу первые главы своего повествования и два года ничего не буду писать, – родится сын, мама сломает ногу и надо будет каждую неделю ездить в Карачев, – не до дневников будет, – но с семьдесят третьего снова открою их, и уже стану делать записи регулярно, не предполагая, что станут они для меня не только «тихим убежищем», но и чем-то вроде бездонного колодца, в который вглядываюсь и до сих пор.

Глава 5. Пленительный миф весны

1955-й.

Вчера, в клубе, на танцах.

Он не отходит от меня весь вечер, а если и отойдет, то наблюдает издали. Конечно, меня это радует, но убегаю к себе в библиотеку и быстро одеваюсь, не понимая: зачем это делаю? На улицу!

Но догоняет.

И в этот вечер всё чудесно! И молодой месяц, и чуть слышное поскрипывание льда под ногами, и даже кот, который встретил возле дома.

Из молодых офицеров, присланных осенью в воинскую часть, где я работала в клубной библиотеке, мне особенно никто не нравился. Правда, Эрик, – красивый, немногословный, подтянутый, всегда застегнутый на все пуговицы, – казался симпатичнее других, но в то же время и отталкивал этой своей закрытостью.

Полный антипод Эрику Витька Рябушкин, – некрасивый, высокий, сутуловатый, всегда расстегнутый и даже с офицерской фуражкой набекрень, – тоже не вызывал симпатий и когда видела его, возникало желание что-то подтянуть, подкрутить в этом разлаженном «механизме», чтобы шагал уверенней и не так уж нелепо висели на нём шинель или китель.

Еще был Олег, – некрасивый, «громоздкий», более всех уверенный в себе и даже нагловатый, но не делавший попытки приударить за мной.

Зато Вася Яхимович, – кругленький, темноволосый, краснощекий и веселый крепыш, – с первого же дня знакомства стал настигать меня и уже через месяц сделал предложение.